мое свидетельство

Мне иногда кажется, что, если бы я не попала в тюрьму, не познакомилась с жизнью в заключении, я прожила бы свою жизнь неполноценно.
Попала я в КПЗ (камера предварительного заключения), а до этого почти сутки меня допрашивали человек шесть. Я уже второй раз была судима и знала, как вести себя на допросах. Я решила молчать и на все угрозы не отвечала ничего. Это было с 1971 по 1973 годы. КПЗ — это еще не тюрьма. Я зашла в камеру и вижу лежит девушка. Вера — так она назвала себя и сразу спросила:

—За что?
—Верующая я, — говорю.
А потом я прошла по камере и стала тихо читать стихотворение об узниках. Слова такие:
Глубокая ночь над землею
Над городом сумрак залег...
Я поняла, что верующих там нет, так как никто не отреагировал на это стихотворение. Вдруг слышу, кто-то запел песню: "Не тоскуй ты, душа дорогая...". Это пела Вера. Я так обрадовалась и говорю:
—Вера, ты верующая?
—Нет, я даже не любила верующих.
—А поешь наш гимн.
—Мама у меня верующая. Когда верующие приходили к нам, я за стенкой часто слышала, как они пели эту песню.
А потом как зарыдает на всю камеру, что даже надзиратель постучал в дверь. Затем она сказала то, что меня очень удивило:
—Юля, а ты знаешь, что ты по моей просьбе сегодня здесь?
—Как? Ты что, меня знала раньше?
—Никогда.
—И я тебя никогда не знала. Тогда как это могло случиться, что я по твоей просьбе здесь?
А она мне говорит:
—Уже четыре года, как я под следствием. Меня разлучили с грудным ребенком. Я не виновата.
И она рассказала, что работала в аэропорту диктором, и ей в дикторскую поставили ворованные вещи, поэтому ее и сопричислили к участникам воровства.
—Сегодня, — она говорит, — я хотела покончить с жизнью.

Там это делается просто. — Но и первый раз в жизни, - признавалась она, — решила помолиться и сказала: "Мамин Бог, если правда, что Ты есть, пошли сегодня ко мне верующую женщину. Я приму это как доказательство, что Ты есть и услышал мою молитву".
Как видишь. Бог есть и ты здесь. До сих пор молилась я одна, а теперь давай помолимся вместе,чтобы ты попала в ту камеру, в какой буду я. Это киевская тюрьма на 5 тысяч человек.
На это я как-то поспешно заявила: "Вера, я точно буду там, где будешь ты". А потом, когда она ушла, я стала молиться: "Господи, Ты меня выручай. Я так поторопилась сказать эти слова. Но Ты, Господи, продолжи наше общение".

И вот после этого меня повели в настоящую тюрьму. Поместили меня в боксик. Это маленькое помещение, в котором нет ни кровати, ни стола, ни стула. Только двери, которые закрыли за мной на засов. Свет тусклый. Когда глаза мои привыкли к тому освещению, я обратила внимание на пол, который был старый, весь в канавах. Но самое страшное было то, что пол и стены были залиты свежей кровью.
Вы можете себе представить мой ужас, когда я всё это увидела. Я поняла, что это камера пыток. Упала на колени, я говорила: "Господи, допусти только то, что я смогу перенести. Я не хочу отречься от имени Твоего. Я хотела бы сохранить Тебе верность!".
Не помню, сколько я находилась в этой камере, так как время для меня потеряло счёт. Вдруг открывается дверь, меня вывели и повели на 4-й этаж. Только потом я узнала, какая у них была цель. Как раз в тот день кто-то покончил жизнь, вскрыв себе вены. В таких случаях кровь с большой силой вырывается из разрезанных вен. Вот почему стены и пол были забрызганы кровью. Видимо, для устрашения меня и поместили в эту камеру, которая еще не была убрана. Ведь на следствии мне говорил: "Вы молчите. Но вы заговорите и вспомните, что было 20 лет назад, и всё нам расскажете".

Когда я зашла в настоящую камеру, там было человек сорок. Камера небольшая, нары над нарами. Слоями стоял дым, из-за которого я даже не могла понять, где нары. Мне казалось,что люди сидят в норах и все они придвинулись на край, чтобы увидеть новенькую. А и как стала кашлять и чихать, что не могла и слова вымолвить. Они спрашивают меня: "За что?", а я только хочу рот открыть, как начинаю чихать или кашлять. После этого я услышала, как кто-то сказал: "Какую-то чахоточную нам подкинули". "Да нет, — говорю, — я не чахоточная, не бойтесь". Стою, никто меня никуда не приглашает. Держу матрац в руке и жду приглашения, куда мне определиться. Потом немного успокоилась и увидела недалеко парашу, затем обратила внимание на скопления клопов, которые "маршировали" по стенам туда и сюда, так что стены были красные от них. "Ой, — говорю, - Господи, я здесь, наверное, сразу же умру!". В камере стоял резкий запах, подобный тому, какой когда-то был в общественных туалетах, которые обильно обрабатывались хлоркой. Потом я сказала заключенным, за что я сижу:

— Я верующая.
—А, так бы давно и сказала. Вот твое место освободилось.
Смотрю, двое нар пустых. Присела я на одни и спрашиваю:
- А почему вы так сказали, что это мое место? Как оно могло быть моим?
- А тут вот лежала женщина, Лидия Михайловна, верующая. Ее отправили на этап.

Это была мать известного всем нам Георгия Петровича Винса. С ней мы когда-то трудились вместе в Совете родственников узников. Она раньше меня попала в тюрьму. Я пришла, а ее уже отправили на этап. Я думала: "Господи, вот здесь Ты усмотрел местечко и для меня". Я точно знала, что Господь приготовил мне это место. Мне конечно, было приятней лечь на это место, где лежала она.
Вдруг открывается дверь и заходит Вера. Ее нары оказались рядом с моими. Мы обнялись и услышали, как заключенные стали говорить: "О, это подельники сошлись". Подельники это те, кто проходит допрос по одному делу. По закону, подельники не должны быть вместе.
—Вера, — говорю я, — ты сказала, что ты невиновна, но ты сюда попала не случайно. У Господа были Свои намерения относительно тебя. Жаль только, что года два раньше ты не молилась. Зачем ты ждала четыре года? Если бы ты раньше помолилась, ты уже была бы дома. Вот посмотришь, тебя через какое-то время освободят. Бог ждал твоей первой молитвы. Я предполагаю, сколько мама о тебе молилась.
—Действительно, без тюрьмы я так и не смогла бы помолиться, — ответила Вера.

Вскоре ее освободили и выплатили компенсацию по зарплате за все эти четыре года.

Долго я была под следствием и немного привыкла к дыму и тюремной обстановке. Я ждала суда и очень надеялась, что будет мне год, не больше, так как по закону, отказ от дачи показаний наказывался годом лишения свободы. Но так как я сама осуществляла свою защиту, то сильно обличала власти за все безобразия, которые они творили над верующими. Я знала немало подобных случаев и открыто говорила об этом на суде. Судья встал и сказал: "Могли бы дать вам год, но за вашу защитную речь даю вам три года".
Вдруг у меня потемнело в глазах. Я не знала, что со мной случилось. Я вся оказалась в цветах. Это киевские христиане пришли и стали забрасывать меня цветами. Охранники пытались перехватить их, чтобы мне ничего не досталось, но я всё же поймала несколько фиалок и спрятала их на груди, которые затем и принесла в камеру.
У меня была надежда, что после суда меня покормят, но мне даже кусочка пряника не разрешили взять. В камеру осужденных я пришла очень изнемогшая. Люди все там были новые. Я обратила внимание на небрежную одежду у заключенных. У всех она была неподходящей по размеру.
Поднялась я на верхние нары, подняла одеяло и мне показалось, что все уцепились за него. Я тряхнула одеялом, чтобы вырвать его, а они опять ухватились за него. Только потом я узнала медицинское объяснение своего состояния. Так проходит момент наивысшего нервного напряжения, с которым мозг не в состоянии справиться, и у меня начались галлюцинации.

Я легла на нары и смотрю, подходит ко мне девушка и приносит кружку молока. Мы были знакомы с ней по камере до суда. Сокамерницы меня там очень полюбили, хотя сначала говорили: "Она, наверное, какая-то безродная. Никакой передачи ей не поступает, никто о ней не заботится". И действительно, была уже зима, а у меня не было теплой одежды. Водили нас в баню в так называемые катакомбы, и там было очень холодно, а у меня не было ничего теплого ни на голову, ни на ноги. Это случилось потому, что верующие долго не знали, где я нахожусь. И вот, мама ночью услышала во сне, как я говорю: "Как же так? Все про меня забыли!" Она выскочила на улицу, думая, что я приехала, а потом подумала, что, наверное, со мной что-то случилось. Вот так Господь через маму сообщил другим о моей нужде. Через какое-то время мне передали целый мешок одежды и очень большую корзину продуктов. Всё это я раздала заключенным, оставив себе только теплые чулки. После этого все очень ко мне расположились, так что, когда я уходила на суд, они провожали меня и говорили: "Мы все молиться за тебя будем!".
И вот эта девушка, которая также были в той камере, принесла мне кружку молока. Я спросила:
— Дорогая, откуда у тебя в тюрьме молоко?
— Мне сделали операцию и раз в сутки дают кружку молока.

— О какая жалость! А как же я могу выпить это молоко? — говорю я. — Ты же после операции.
—Я тебя очень прошу, выпей! На тебе лица нет, ты вся, видно, горишь.
- Ой, — говорю, — это не то слово. У меня такое чувство, как будто меня горячим оловом залили. Мне кажется, что вот-вот со мной что-то случится. Зоечка, прости,что я выпью твое молочко. Мне кажется, что тогда сразу мне легче станет.
Я выпила молоко, а затем помолилась, говоря: "Господи, не помню, где это написано, что возлюбленному Своему Ты даешь сон. Я ни о чем не прошу, кроме одного: дай мне уснуть".
Уснула я и вижу сон: иду я на высокую гору, дошла до полгоры и смотрю: овечка беленькая. Она стала и перегородила мне дорогу, так что я не могла дальше идти. Я обняла эту овечку и хотела приблизить ее к себе, как вдруг она превратилась в мою дочь, которой в то время было 9 лет. И я стала говорить: "Полгоры — это полгоря. Бог услышал детские молитвы и сократил мой срок с трех до полутора лет".

Проснувшись, я стала рассказывать свой сон сокамерникам:
Вы знаете, я три года не буду сидеть, а только полтора.
—А что это с тобой случилось за ночь?
—Да, — говорю, — сон такой видела. Господь мне это открыл.
—О, если бы все, что мы видим в снах, исполнялось, то тут уже давно бы никого не осталось!
—Не знаю, как вам, а мне точно так будет.
И вот ждем 10 дней до объявления приговора. А до этого, когда еще велось следствие, следователь так хорошо ко мне относился, что приносил мне передачи от друзей и говорил, что очень сожалеет, что дело мое подходит к концу. У нас уже не следствие, а беседы были. Но мы еще вернемся к нему.
И вот, я жду приговора. Через несколько дней у меня появилось сомнение относительно сокращения моего срока наполовину, как я объявила. Многим уже зачитали приговоры, и наконец наступил день, когда объявили мою фамилию. В камере наступила гробовая тишина. Обращаясь ко мне, зачитывающий спросил: "Под какой звездой родилась?". Затем продолжал: "Именем Советского закона, предлагаю пересмотреть преступление и сократить срок с 3-х лет до полутора". В камере раздалось дружное "Ура!". Мне предложили расписаться, а у меня руки стали трястись от волнения, так что я никак не могла поставить ручку в нужное место. Послышались возгласы: "Ее паралич хватил от радости".

Вошла надзиратель и обняла меня. Иногда она брала меня убирать камеры смертников. Эта работа была нелегкой,но мне было приятно, хоть на какое-то время выйти и подышать свежим воздухом пока мы проходили по коридору.
Стены в камерах смертников были все расписаны и разрисованы и мне нужно было всё это забеливать краской. В камере, которую я убирала последний раз, кто-то изобразил себя на кладбище рядом с матерью и сделал такую надпись: "Мама, ты надеялась найти во мне поддержку и опору, a завтра я умираю". В общем, кто что чувствовал, то и писал. После каждого смертника нужно было белить камеру, чтобы уничтожить все эти "произведения".
Я заметила, что и у меня стали появляться какие-то способности писать, особенно стихи. До этого я даже не пыталась срифмовать и две строчки, так как способностей таких у себя не обнаруживала. Но где-то я читала, что, когда человек находится в каких-то необычных условиях, у него могут проявиться необычные таланты. И вот я начала писать стихи. Однажды, придя со свиданья с друзьями, я решила написать дочери письмо. После этого я пожалела, что раньше не писала стихов, и стала писать стихами маме, сестре, церкви и многим другим. Казалось бы, почему так и дальше не продолжать, но через какое-то время у меня этот поток стихов прекратился. Вот мое первое стихотворение:

Спустилась ночь, умолкли споры
И я сажусь писать тебе письмо.
Оно пусть будет нашим разговором.
Оно как будто пишется само,

Я слышу рядом здесь твое дыханье.
Передо мной твои черты лица.
Не передать тебе те муки и страданья,
Которые испытывает душа.

Ты стоишь мне томительных, бессонных,
Молитвами заполненных ночей.
Поверь, что я люблю тебя до боли,
Теперь, как сироту, люблю тебя вдвойне.

Но верь, дитя, что я вернусь и вскоре
Приду такой, какой в тебе живу.
Прижмусь к тебе. От радости и боли
Я до утра счастливой не усну.

Идут часы и где-то есть минута.
Которая меня к тебе вернет.
Пусть не угаснет светоч той надежды,
Который у тебя в душе живёт.

А теперь вернемся к следователю. Суд прошел, и вдруг уже в тюрьме меня вызывают к адвокату. Я говорю: "Наверное, это ошибка, у меня суд был, и адвокат мне уже не нужен". А мне отвечают: "Фамилия ваша, статья ваша, значит, и адвокат ваш". Ну, я пошла. Смотрю, адвокат дает мне пакет шоколада в плитках и говорит:
— Вы сможете это пронести?
—О, — ответила я, — мы здесь такими мастерами стали: что хотите пронесу!
А у меня в то время был очень пышный волос, кудрявый. Я спрятала шоколад под прическу, пронесла его в камеру и всё раздала заключенным.
И вот адвокат сказал мне следующее: "Вы, наверное, удивляетесь, что я здесь по нашему делу, хотя суд прошел, но вы, как особо опасный преступник, пользуетесь правом на пересмотр вашего дела Верховным судом".
— Вот как! А как вы узнали о моем деле?
Меня попросил ваш следователь, чтобы я защищал вас там на суде, потому что вас осудили несправедливо. Я, конечно, не из золотой десятки.
Пройдя следствие, я уже знала, что значит "золотая десятка", — это те адвокаты, которые в основном выигрывают судебные дела.
—Будь вы хоть из деревянной десятки или даже из чистого золота, ответила я, — но, если Господь в Своей книге не записал того, что вы хотите делать, то напрасны все эти труды. А если Господу угодно, то, конечно, Он через вас сократит мне срок.

И вот после этого, как я уже говорила, мне приснился сон о сокращении моего срока наполовину. Этот адвокат выступил в судебной коллегии, и мне сняли полтора года. Признаться, мне эти полтора года показались как 10 лет. У меня создалось впечатление, что никакой свободы и ничего человеческого на земле уже не осталось. Я удивлялась, как наши братья выдерживали более длительные сроки, если мне полтора года кажутся такими длинными.
В тюрьме я сидела в Киеве, а в лагере была в Харькове. Когда я прибыла в лагерь, начальник лагеря объявил меня перед всеми и сказал: "Это американский шпион. Вы должны обходить ее десятой дорогой. Это особо опасная женщина. Вам следует очень бояться ее". А я стою и думаю: "Ну надо же такое придумать! В чем же я так опасна? Почему меня так охарактеризовали?"
Я познакомилась с новыми заключенными, и через какое-то время один за другим ко мне стали приходить мои старые знакомые. Они приходили не только, чтобы навестить меня, но и делились со мной своими передачами, что у кого было— то кусочек сала, то несколько кусков сахара, то повидло. Таким образом злонамеренное объявление начальника лагеря не сработало.
Тем не менее меня поставили на самую тяжелую работу. Нужно было полусогнувшись носить большие листы картона по 15-18 кг. на спине. Листы были смерзшиеся, так как хранились в неотапливаемом помещении. Отрывали мы их голыми руками и никаких перчаток нам не выдавали. Было очень холодно и тяжело. Кроме того, ботинки, которые нам выдавали, были на три размера больше необходимого. У меня на подошве ног были мозоли в палец толщиной оттого, что нога постоянно "ездила" туда и сюда в этой слишком просторной обуви. Ходить было страшно неудобно. Из-за этого я возвращалась в барак позже всех. За месяц я похудела на 20 кг и выглядела как скелет, обтянутый кожей. Вдобавок, меня сильно возненавидела женщина-атаман по имени Зина. Узнав, за что я сижу, она говорила: "Фу, овечка Божия. Попала в волчье стадо, по волчьи научим и выть!" Она старалась делать мне всякое зло, где только могла. Когда я узнала, кто за что сидит, то мне страшно стало. Одна заключенная убила мужа, вынула сердце, поджарила его и накормила им свою свекровь. Это что-то нечеловеческое и жуткое. И у каждой, среди которых я находилась, были подобные истории. Я подумала: "Господи, и этих ужасных людей мне нужно любить! Мне их надо полюбить. Смогу ли? Хотя бы я могла их просто терпеть!". Одни из них сидели 10, 12, 14 лет. В отличие от мужчин, женщин не присуждали к высшей мере наказания, а давали максимум 15 лет.

в тюрьме человеческий облик. Их лица были озлобленные. Хоть плачь, хоть умирай на глазах — это никого не беспокоит. И вот мне нужно было жить с этими людьми. В лагере никто друг друга не называл по фамилии, а у каждого была кличка. Меня называли Ромашка, так как моя фамилия Романова. Однажды эта женщина-атаман говорит мне: "Ромаха (так она презрительно меня называла), сегодня ты будешь работать со мной". Она работала на большой машине с огромными ножами для резки картона, из которого потом делали упаковочные коробки. Она поставила меня с другой стороны этой машины и сказала:
Многие потеряли —Как только я скажу тебе: "Тяни", ты сразу же тяни.
—Хорошо, Зина.
И вот она заложила картон и кричит, так как ее почти не видно было за машиной: "Тяни!". Ничего не подозревая, я подсунула руки под самые ножи, чтобы схватить картон, а в это время она опустила ножи. До сих пор не могу уразуметь, как мне удалось в доли секунды выхватить руки. Я залилась слезами, прижала руки к себе и стала повторять: "Целы! целы!".
Когда я перестала плакать, она говорит:
—О, как жаль, что мой фокус не удался!
—Зина, какой фокус?
—Я хотела тебе руки отрезать.
—Неужели это правда? Это же случайно получилось. Ты ведь не думала, что именно туда я подставлю свои руки.
—Да нет. Я ненавижу тебя лютой ненавистью и хотела устроить тебе такой сюрприз.
—Зина, нет! Это не похоже, не может быть, чтобы ты этого хотела. Я не верю этому.
Через некоторое время в связи с болезнью желудка, меня отправили в тюремную больницу. Хирург посмотрела мое дело и говорит:
—Гм, верующая! Да я вам ничего не буду делать. Пусть ваш Бог вас и лечит!
—Ой, — говорю, — пусть ваши слова прямо дойдут до моего Бога!
Пробыв некоторое время в госпитале, я с температурой должна была возвращаться в лагерь. Это был день моего рождения, 17 июля, который запомнился мне до конца жизни. Привезли меня в лагерь и я говорю: "Господи, что же дальше будет? Как я смогу работать?", а потом подумала: "О чем я переживаю? Ты, Господи, уже обо всём позаботился". Впоследствии Господь исцелил мой желудок и до сих пор он меня не беспокоит.
Среди подследственных заключенных была одна девочка 17-ти лет. Она была небольшого роста и очень красивая. Как только я увидела ее, то заплакала и говорю:
— Деточка, а ты то за что? Как ты могла сюда попасть?" И она мне рассказала свою историю.
—Когда мне было три года, — говорила она, — мама вышла замуж второй раз. И муж ей сказал: "Убирай ее, куда хочешь, нам девчонка не нужна". И мама сдала меня в детдом. И вот я до этого возраста была в детдоме. У нас там было весело. Но маме до конца жизни не прощу и, как только освобожусь, я ей отомщу. Я попала в шайку, мы убивали, грабили, и вот, как видишь, Ромашка, я теперь здесь.
Она меня очень полюбила. Полгода до суда мы были в одной камере, а потом она оказалась в нашем лагере. Узнав, что я прибыла из госпиталя и что это был день моего рождения, она сказала об этом в моей бригаде. Вернувшись с работы со второй смены, я думала сразу же лечь отдыхать. И вдруг Зина-атаман стала опрашивать всех подряд: "Кто бы сейчас чего поел?" Когда дошла очередь до меня, я сказала: "А я бы горячей картошечки да в мундирах съела!".
Ночью я проснулась и думаю: "Что они мне подстроили?" Мне так запекло в правое ухо. Я включила маленькую лампочку, которая была над кроватью, подняла подушку и смотрю: пакет какой-то. Открываю, а там две крупные горячие картошки в мундирах. Я сразу поняла, что они решили таким образом поздравить меня с днем рождения.
Я забыла про все, и про то, что Зина меня так ненавидела. Спрыгнув с койки, я подбежала к ней и начала ее обнимать и целовать, затем обратилась ко всем говоря:
—Вы меня поздравили и такой сюрприз мне преподнесли! Как вы узнали, что у меня сегодня день рождения?
Утром проснувшись, я заметила на тумбочке огромный букет цветов, а на стене висел большой плакат с надписью: "Витаем милую Ромашку с днем народження!" Я стала спрашивать, как это все они могли устроить, и впоследствии сокамерницы рассказали мне следующее:
—Как только тебя забрали в больницу, Зина говорит: "Братцы, если Бог даст, что Ромашка еще к нам вернётся, я сделаю всё для того, чтобы ей было хорошо. Это истинное дитя Божие!". И когда мы узнали, что ты вернулась, Зина приказала, чтобы каждый, кто "ходит в барак, сорвал по цветку из скверика, который был устроен для начальства, "а я буду стоять в дверях и смотреть", — заявила она. Таким образом все цветы в этом сквере были оборваны. А потом Зина пошла и упросила кого-то ночью картошку мне спечь, а художника — сделать плакат "для самого дорогого человека". А знаете, как зэки слушают атамана!
Можете представить мою радость, когда меня так все встретили. После этого Зина посодействовала, чтобы меня перевели на легкую работу. Я стала работать на машине по обрезке картона, той самой, на которой я чуть было не лишилась рук. Мне стало легче, не нужно было таскать огромные листы картона. Я только нажимала кнопки, и так работала до конца моего срока.

Иногда зэкам удавалось утолять свой голод остатками супа, который оставался в столовой после обеда, если можно назвать эту жижу супом. В ней оставались лишь рыбные кости и некоторый навар от них. Я взяла мисочку супа и в сутолоке меня кто-то толкнул. Суп нечаянно пролился на плечо какой-то заключенной. Только я хотела оглянуться, чтобы извиниться перед ней, как снова меня толкнули. Я подошла к столу, попросила Божьего благословения на пищу и начала кушать. Вдруг подходит ко мне эта женщина, которой я пролила суп на плечо с миской супа в руках и говорит:
—Ну что? Рассчитываться будем.
Я сразу не поняла, о каком расчете она говорит. Она же, не говоря ни слова, плеснула мне горячим супом прямо в лицо.
У меня сразу возникло возмущение и стал проявляться гнев. Но я быстро спохватилась, чтобы не дать этим плотским чувствам взять верх. Внутри я услышала голос: "Успокойся. Не забывай, что ты в Моей руке!". Одежда и волосы у меня были залиты супом и всё текло по мне. Я обратилась к ней и сказала:
—Так это вас я облила супом? Я так хотела извиниться перед вами, но не успела. А теперь я хочу попросить у вас прощения. Вы мне простите за это.
Она смотрела на меня в недоумении и говорит:
Бери свои суп и лей на меня!
—Да нет, — говорю, — я же покушать его взяла.
В это время заходит наша бригада и Зина-атаман говорит:
—Братцы, смотрите, как нашу Ромашку окатили!
Они схватили эту женщину и через весь зал потащили куда-то. Через какое-то время Зина приходит ко мне и говорит:
—Ромашка, переоденься и приходи к оперу. Там сидит твоя обидчица. С такими людьми ты должна строго поступать. Только смотри, подпиши то, что мы с твоего имени написали. Ее накажут.
По дороге к оперу я шла и молилась, говоря: "Господи, пошли мне правильные мысли и научи правильно действовать, чтобы я поступила так, как мне должно поступить". Прихожу, сидит эта женщина, и опер спрашивает меня:
—Это вас облили супом?
—Да, — говорю.
—Подпишите акт.
—А что потом?
—Что потом? Потом на полгода поместим ее в бур (барак усиленного режима).
И подает мне бумагу для подписи. Я тут же порвала эту бумагу и выбросила в мусор.
Она как закричит на меня:
—Что вы делаете? Вы хотите, чтобы каждый здесь безобразие чинил! Каждый будет рассчитывать на прощение и какой же тогда порядок будет?
При этих словах моя "обидчица" упала на колени, подползла ко мне и, обхватив мне ноги, стала говорить: "Жiночка, я в жизни такэ бачу перший раз. Где вы взяли таких сил, чтобы простить меня?"
Я говорю:
—Моя сила в Боге. Это Он научил меня прощать.
Опер возмутилась и закричала:
—Встаньте! Перед кем вы стоите на коленях! Это американский шпион!
Тогда эта женщина подползла к оперу и говорит:
—Если она меня простила, простите и вы.
Опер не знала, что отвечать и говорит:
—Да идите вы от меня обе!
И мы вышли. До конца моего срока, как только мы с ней встречались, она всегда обнимала меня со слезами на глазах.
Бригадир наша (не Зина) имела срок 15 лет, но отсидела уже 14. Она была очень полная. И когда подходила ее очередь убирать бараки, то убирала за нее я. Получая передачи, я всегда с ней делилась. То же я делала, когда покупала что-нибудь в поощрительном ларьке. Но она была настолько безразличная, что никогда не выразила и слова благодарности. Я удивлялась, как можно быть такой черствой натуре. Ну хоть бы головой кивнула, когда ей делаешь что-нибудь доброе!
И вот перед самым моим освобождением, она как-то сказала:
—Ромашка, я никогда за свои 14 лет не ходила никого провожать. Поэтому не обижайся, если я не приду и на твои проводы.
—Да нет, — говорю, — чего же тут обижаться?
Но в день моего освобождения, она не пошла на работу и говорит:
—Пойду тебя провожать.

Она взяла меня под руку и мы шли с ней на вахту. Я оглянулась: толпы заключенных шли за нами! Одна матерая преступница причитала: "Навсегда закатилось для меня солнышко ясное. Не могу себе представить, как я вернусь в камеру, а Ромашки там не будет. Весь этот год с нею мне показался за неделечку, мне так с ней было хорошо. Как она меня утешила, как поддержала!"
У ворот меня встречали харьковчане. Оглянувшись еще раз, я увидела на крышах массы заключенных, которые мне махали кто чем. Бригадирша же забралась на сторожевую вышку и оттуда махала мне на прощанье.

Вернувшись домой, я была очень худая и слабая, а на работу устраиваться надо было, в противном случае власти могли бы обвинить меня в тунеядстве и дать мне новую статью. Чувствуя головокружение, я не раз задавалась вопросом, как я смогу работать и куда я гожусь? А потом сказала: "Господи, зачем мне переживать? Пойду я в бюро по трудоустройству, а Ты, Господи, приди туда раньше". Прихожу: сидит человек. Он стал пристально рассматривать меня и говорит:

—Вы, наверное, пришли устраиваться?
- Да.
- А вы не хотите пойти работать ко мне?
Я подумала, наверное, домработницей и спросила:
—А куда? На фабрику.
—A вы на меня посмотрите, гожусь ли я для фабрики. У меня еле-еле душа в теле.
—Да и я так думаю. Но скажу вам, что сегодня я пережил нечто необыкновенное. Ночью я услышал голос: "Иди в бюро трудоустройства и возьми на фабрику ту женщину, которая придет первой".
—О, — говорю, — если так, то пойду и буду у вас работать.
Он привел меня к начальнику, который также окинул меня неодобрительным взглядом и сказал:
—Мы вас поставим на самую сложную операцию.
Я подумала, наверное, он ищет предлога, чтобы меня сразу же уволить, так как знает, что я не справлюсь, и возразила:
—Поставьте меня на самую простую. Если я там не справлюсь, тогда поставите на более сложную.
—Ничего, — ответил он. — Четыре месяца вы будете ученицей, а потом будете работать. Это самая высокооплачиваемая работа.
Работа пошла у меня хорошо, и через две недели я уже давала норму сверх плана. Рядом сидела женщина, которая не раз с удивлением посматривала на меня, затем сказала:
—Вас устраивал еврей?
—Да, еврей.
—Да ну, что тут спрашивать, каждый знает, что только еврей может устроить так, чтобы поставить новенькую на такое место, на которое все просятся и долго ожидают возможности перейти. А ты, я вижу, даже и не хотела идти сюда.
—Еврей, да не тот.
—А какой же?
- Ну я только что из тюрьмы.
Она тут же отстранилась и стала смотреть на меня подозрительно. —Ниночка, ты не переживай, я за Господа страдала, — успокоила ее я.

Года три я отработала на этой фабрике и была очень довольна.
Через некоторое время нам сообщили, что освобождается Михаил Петрович Храпов, который отсидел в тюрьме 29 лет за Слово Божие. Мы собирались ехать его встречать, но получили телеграмму, что он там же в лагере умер.
Как отрадно делать что-нибудь для Господа! Но это не всегда легко. Когда делаешь что-либо по своему усмотрению и выбираешь труд сам, то всё как-то не клеится. Когда же я научилась доверять Господу и слышать Его голос, тогда во всем чувствуется благословение и никаких сомнений в душе.
Пожалуй, на этом я и закончу. Может быть, Господь скажет вам что-нибудь этими примерами. Что еще Господь предусмотрел для меня, не знаю. Каждый день я хочу считать последним. Хотела бы и вам того пожелать, потому что мы не вправе жить, как нам вздумается, но должны своей жизнью радовать Господа. На память хочу оставить вам место Писания, которое меня настораживает и утешает, а также перестраивает в жизни.
Это Иов 23:12-15: "От заповеди уст Его не отступал: глаголы уст Его хранил больше, нежели мои правила. Но Он тверд: и кто отклонит Его? Он делает, чего хочет душа Его. Так, Он выполнит положенное мне, и подобного этому много у Него. Поэтому я трепещу пред лицем Его: размышляю - и страшусь Его".

Да благословит вас Господь!
Юлия Романова